В одной руке — телефон вместо фонарика, а в другой — полураздолбанные тапки, должно быть, вместо оружия. Бдительность на максималках, как у солдата на передовой; движения расчётливы; взгляд, затерявшийся в темноте ночного дома, наверное, всё-таки, хладнокровен; поступь же легка, аккуратна, от пушистых носков совсем невесома. И одно сердце бьётся бешеной дробью, чуть ли не пулемётной, отскакивая от стен опустевшего коридора, а затем и от едва слышно скрипящих ступенек, от пола холла.

Пускаюсь вперёд, мимо кухни, зала, и мимо скучающего у пустой миски Рэма. Оборачиваюсь пару раз через плечо, слежу, чтоб никто не спустился, никто не застал мои глупые попытки в тайного агента.

Накидываю поспешно на плечи куртку, набрасываю принесённые с собою тапки. Нежно щёлкаю дверным замком, выглядываю носом на мороз. Слегка прикрыв входную дверь и пробежав трусцой к дороге, дыша тепло, как паровоз, подскакиваю к жёлтой, кажется, тайоте камри и говорю:

— Спасибо! Дальше мы, надеюсь, сами как-нибудь дойдём-с.

Таксист не против. Открываю ближайшую ко мне дверцу, застаю на заднем сидении.... нечто не в самой приличной позиции. Кажется, кое-где в слюнях, красный и стонущий, Этан бессознательной лужицей растёкся по всему салону. Ноги-шпалы неественно согнуты, рыжие кудрявые волосы, наверное, уже перемешались с алкоголем во рту. В целом, можно заключить, что братик назюзюкался в своё удовольствие. Но точно не в моё! Ведь кому другому, как не мне, в таком случае, придётся тащить его до дому, на своих хрупких плечах, теряя тапочки и самообладание в попытке не разбудить своими благими матами весь дом, а то и двор? Конечно, мне. Конечно, мне придётся кряхтеть под тяжестью этого вымахшего буквально за пару лет бугая, ловить его и оттого чуть ли не складываться пополам, чтобы только убедить его ничего не соображающий организм, что спать лучше не на холодной земле, а где-нибудь внутри, к примеру, в кровати, ну или на крайняк около неё. В обнимку с ведром и с водичкой рядом, разумеется.

В общем, поднялись мы кое-как на второй этаж, в сопровождении запереживавшего Рэма, и в обнимку забрели в мою комнату. Не в комнату Этана, потому что иначе утром маме станет понятно, что он дома. А в таком состоянии он не должен быть дома. Категорирически не должен.

Бросаю его не совсем аккуратно в свои расправленные одеяла и закидываю непослушные ноги на кровать. Укрываю кое-как, вытаскиваю волосы изо рта, пытаюсь разбудить. Безуспешно. Только какие-то нечленораздельные звуки достигают моих ушей, так же, как и чьи-то шаги в коридоре.

Бля-бля-бля-бля-бля, — разворачиваюсь я на все 180 градусов и пулей лечу к двери, останавливаюсь возле неё, выдыхаю, готовясь актёрить, и будто бы ни в чём ни бывало вышагиваю вон.

— А ты-то что не спишь? — хмурясь на падающий из комнаты свет, хрепит полусонно мама на меня. Я же, давно уже (пару часов — это для меня рекорд!) нормально не говорившая, тоже вдруг хреплю:

— А ты? — и спешу объясниться, хотя бы как-то: — я... к холодильнику.

— А я к унитазу, — отвечает она незаинтересованно и обходит меня в пользу туалета. Держится за живот, голос и лицо отражают одно — идёт туда не по простой нужде, а по особенной.

— Беременна, что ли? — глаз мой начинает нервно дёргаться, так же, как и передёргивается мама.

— Сплюнь.

Киваю послушно, всё ещё хмурясь, и будто бы молнией ударенная шагаю к лестнице. В последний момент оборачиваюсь на запирающуюся в нужнике мать и, вспоминая уроки Честити, моей украиночки, плюю через плечо три раза и стучу по деревянным перилам. Не приведи Господь.

Достигнув гастрономического оазиса, кухни, пускаюсь в путешествие по полупустому холодильнику в надежде действительно найти в нём что-нибудь утешительное. Для себя, разумеется. Этану сейчас не до еды, а вот мне, похоже, всю ночь предстоит за ним следить — чтобы он мне там ненароком не обблювал все простыни да полы.

Не нахожу ничего интереснее, чем пакет молока и затерянные в верхних шкафах древние хлопья. Решаю, что нужно обязательно братика простимулировать к решению данной гуманитарной проблемы. Затем, удручённо, но с надеждой (и хитрой улыбкой), отправляюсь обратно в комнату (прихватив антипохмелин), где застаю Рэма за непотребствами, разведёнными на моей кровати. Вот ведь, Этана, значит, он так нежно лижет-слюнявит, а мне максимум, как щенку, по голове вдарить лапой может. Вот ведь несправедливость! Даже собака меня в этой семье не уважает, даже она...

Что ж, тогда будем говорить по-другому. Как меня и учили: если ростом (и авторитетом) не задалась, бери силой, может, иногда и смекалкой. А лучше пользуйся человеческой уязвимостью, прямо вот такой, в которой сейчас блаженно пребывает милый, слюнявый ни-ни.

— Ни-ни, а ни-ни, — распеваюсь я тихонько, чтобы не привлечь внимание уже, кажется, отошедшей ко сну мамы и чтобы не привлечь случайно Этановы рвотные позывы, — а у нас там еды нет. Пу-у-усто и грустно.

Он, всё ещё, наверное, не осознавая происходящее, чего-то там хмыкает и отваливается на бочок, страдать. А я всё продолжаю:

— Ни-ни, а может ты нам что-нибудь приготовишь? — Да, возможно не сейчас, но хотя бы завтра?

И братик снова то ли хмыкает, то ли угукает. И я, чувствуя, к чему это всё идёт, достаю телефон, включаю диктофон и на всеуслышание решаю внести большей конкретики:

— Приготовишь нам завтра с утра блины?

Подставляю шустро телефон поближе и фиксирую его третье смутное "угу". Довольно улыбаюсь, сохраняю запись в архиве, чтоб ни в коим случае не потерять, и предоставляю его самому себе. Разумеется, подставив под кровать притащенное из туалета ведро.

А уже на утро, по первым признакам жизни ни-ни, нависаю с хитрой лыбой над ним и тонко напоминаю, включаю фоном запись:

— Ты обещал бли-ны!

Чуть ли не силком тащу вниз, игнорируя любые попытки Этана опровергнуть его обещание гордым тыканием телефона в лицо, и, усаживаясь на стульчик, за барной стойкой, укладываю в ожидании ручки друг на друга.

Я готова есть. Те самые его фирменные блины, что он один умеет печь. Уверена, даже под похмельем.